II
За этой первой встречей последовали две недели буйного веселья, которое запланировала Илзи. Пикников, танцев и прочих развлечений было в избытке. Светское общество Шрузбури решило, что подающий надежды молодой художник — весьма интересный персонаж, и соответственно окружило его вниманием. Это был истинный вихрь веселья, и Эмили закружилась в нем вместе с другими. Не было ножек, которые порхали бы во время танцев легче, чем ее ножки, не было голоса живее и веселее, чем ее голос, но она постоянно ощущала в груди горящий уголь вместо сердца — как у несчастного духа в истории о привидениях, которую она однажды читала. И где-то в самой глубине души, под поверхностной гордостью, под скрытой болью, было то чувство удовлетворения и покоя, которое всегда приходило к ней, когда Тедди был рядом. Однако она очень заботилась о том, чтобы не остаться наедине с Тедди, которого явно нельзя было обвинить в попытках заманить ее куда-нибудь, где они остались бы вдвоем. Его имя постоянно упоминали вместе с именем Илзи, и оба они принимали все поддразнивания так спокойно, что складывалось впечатление, будто «у них все уже решено». Эмили обиженно думала, что Илзи, пожалуй, могла бы сказать ей, если это действительно так. Но Илзи, хотя и рассказывала немало историй об отвергнутых поклонниках, чьи страдания, похоже, лежали на ее совести весьма легким грузом, никогда не упоминала о Тедди — и Эмили страдала, придавая этому факту особое значение. Как-то раз Илзи спросила о Перри Миллере: она пожелала узнать, остался ли он все таким же ослом, и рассмеялась, выслушав гневное выступление Эмили в его защиту.
— Ну да, когда-нибудь он, без сомнения, станет премьер-министром, — согласилась Илзи с презрением в голосе. — Он будет работать как проклятый, и застенчивость никогда не помешает ему упустить ни единого шанса преуспеть в этом мире, но разве не будет от него вечно нести запахом селедочных бочек Стоувпайптауна?
Перри один раз явился в Блэр-Уотер, чтобы повидаться с Илзи, но слишком самодовольно похвалялся своими успехами и услышал от нее столько уничижительных замечаний, что больше уже не приезжал. В целом эти две недели показались Эмили чем-то вроде ночного кошмара, так что она вздохнула с подлинным облегчением, когда для Тедди пришло время уезжать. Он собирался добраться до Галифакса на корабле, чтобы иметь возможность сделать несколько морских зарисовок для одного из журналов, и в час перед отливом, когда «Мира Ли» бросила якорь у пристани Стоувпайптауна, зашел, чтобы попрощаться. Он не привел с собой Илзи — только потому, как полагала Эмили, что Илзи гостила у родственников в Шарлоттауне, — но в Молодом Месяце в тот день присутствовал Дин Прист, так что никакого пугающего одиночества вдвоем быть не могло. Дин постепенно отвоевывал свои прежние позиции близкого друга после двух недель бурного веселья, принять участие в котором не мог. Дин не ходил на танцы и пикники на берегу моря, но тем не менее всегда незримо присутствовал где-то на заднем плане — как хорошо чувствовали все заинтересованные лица. В этот вечер он стоял в саду рядом с Эмили, и во всем его облике было нечто победное и властное, не ускользнувшее от внимания Тедди. Дин, который никогда не заблуждался и не принимал веселье за счастье, на протяжении этих двух недель видел яснее, чем другие ту маленькую драму, что разыгралась в Блэр-Уотер, и теперь, при закрытии занавеса чувствовал, что вполне удовлетворен ее концом. Давний, призрачный, детский роман между Тедди Кентом из Пижмового Холма и Эмили из Молодого Месяца, наконец завершился. И неважно, имел ли тот роман какое-то существенное значение или совсем никакого — отныне Дин уже не числил Тедди среди своих соперников.
Расставание Эмили и Тедди сопровождалось с сердечным рукопожатием и взаимными добрыми напутствиями, какими обычно обмениваются старые школьные друзья, искренне желающие друг другу добра, но не слишком заинтересованные в успехах друг друга.
«Процветай — и плевать на тебя», — как частенько говаривал кто-то из старых Марри.
Тедди удалился с большим тактом. У него был настоящий талант уходить артистично, но на этот раз, уходя, он ни разу не оглянулся. Эмили тут же обернулась к Дину и возобновила разговор, прерванный приходом Тедди. Опущенные ресницы надежно скрывали ее глаза, так что даже Дин — с его поистине сверхъестественной способностью читать ее мысли — не мог… не должен был угадать… Что? Что тут было угадывать? Ничего, абсолютно ничего. Однако Эмили не поднимала ресниц.
Когда полчаса спустя Дин, которому надо было в тот вечер повидаться еще с кем-то из знакомых, ушел, она еще некоторое время неспешно расхаживала взад и вперед среди золота примул — само воплощение, судя по внешним признакам, безмятежной девичьей задумчивости.
«Наверняка придумывает сюжет, — с восхищением подумал кузен Джимми, мельком увидев ее из кухонного окна. — Ума не приложу, как она это делает».
III
Возможно, Эмили действительно придумывала сюжет. Но когда вечерние тени сгустились, она прошла мимо мечтательно-спокойных старых водосборов, выскользнула из сада, зашагала по Вчерашней Дороге, через зеленое пастбище, мимо домов Блэр-Уотер, на холм, мимо Разочарованного Дома, через густую еловую рощу. С мыса, из-за купы серебристых березок, открывался широкий вид на гавань, пылающую в сиреневом и розовом блеске заката. Эмили добралась туда немного запыхавшаяся. Под конец она почти бежала. Неужели она опоздает? Ох, что если она опоздает?
«Мира Ли» под всеми парусами выходила из гавани — корабль-мечта в великолепии заката, на фоне пурпурных мысов и отдаленных, сказочных, туманных берегов. Эмили стояла и следила за кораблем, пока он не миновал гряду дюн и не вышел в залив. Стояла и следила, пока паруса не слились вдали с голубой дымкой опускающейся ночи. Стояла и следила, ощущая лишь ужасное желание еще раз увидеть Тедди… только еще один раз… чтобы сказать прощальные слова так, как их следовало сказать.
Тедди уплыл. В другой мир. Не было видно никакой радуги. И чем была Вега из созвездия Лиры, как не всего лишь одним из многочисленных солнц, крутящихся и пылающих в невероятной дали?
Эмили упала в траву и лежала там, рыдая в холодном свете луны, который неожиданно сменил дружелюбные сумерки.
К ее мучительному страданию примешивалось недоверие. Такого просто не могло быть! Тедди не мог уехать лишь с этим бездушным, холодным, вежливым прощанием. После стольких лет дружбы, если уж никаких других чувств у него к ней не было… Ох, как сможет она вообще пережить третий час предстоящей ночи?
— Я безнадежная дура, — прошептала она горячо. — Он забыл. Я для него ничего не значу. И я заслуживаю этого. Разве я сама не забыла его в те безумные дни, когда воображала, будто влюблена в Эймера Винсента? Конечно, кто-то обо всем рассказал ему. Из-за того нелепого романа я потеряла возможность добиться подлинного счастья. Где моя гордость? Плакать из-за мужчины, который забыл меня. Но… но… так отрадно поплакать после этих отвратительных двух недель, когда приходилось только смеяться.
IV
После отъезда Тедди Эмили с головой ушла в творчество. Все долгие летние дни и короткие ночи она лихорадочно писала, и фиолетовые тени под ее глазами становились все темнее, а розовый румянец на щеках все слабее. Тетя Элизабет считала, что племянница убивает себя работой и впервые примирилась с ее близкой дружбой с Кривобоком Пристом, так как он по меньшей мере ухитрялся по вечерам отрывать Эмили от ее письменного стола ради прогулок и бесед на свежем воздухе. В то лето Эмили выплатила остатки своего долга дяде Уоллесу и тете Рут за счет своей «халтуры».
Но писала она не только «халтуру». Когда в третьем часу первой после отъезда Тедди ночи она лежала в постели без сна, мучительно страдая от одиночества, ей припомнилась другая ночь: бурная зимняя ночь, которую они — Эмили, Илзи, Перри и Тедди, — застигнутые на дороге в Дерри-Понд ужасной метелью, провели в старом доме Джона Шоу. Она вспомнила последовавший за этим скандал и все свои страдания, вспомнила и то, с каким восторгом сочиняла в ту ночь рассказ, идея которого вспыхнула в ее уме после того, как она услышала веселую, многозначительную фразу Тедди.