«Милое кружево ее фантазий…» — ах, вот оно снова! После этих слов Эмили уже ничего не слышала. Она даже не поняла, что он считает ее красивой женщиной.

— Вы думаете, Дин, что все мои стихи и рассказы лишь «кружево фантазий»? — спросила она сдавленно.

Дин изобразил удивление — весьма успешно.

— А что же еще, Звезда? Чем ты сама их считаешь? Я очень рад, что ты можешь развлечь себя сочинительством. Это замечательно — иметь такого рода маленькое увлечение. А если вдобавок оно позволит тебе заработать несколько звонких монет… Что ж, в нашем мире это тоже совсем неплохо. Но я очень не хотел бы, чтобы ты мечтала стать второй Бронте или Остин [10] , а потом очнулась от грез и обнаружила, что напрасно потратила годы юности на пустые мечты.

— Я не воображаю себя Бронте или Остин, — сказала Эмили. — Но вы не говорили так раньше, Дин. Прежде вы думали, что когда-нибудь я смогу создать что-нибудь стоящее.

— Зачем же нам портить красивые грезы ребенка? — сказал Дин. — Но глупо брать с собой во взрослую жизнь ребяческие мечты. Лучше прямо смотреть в лицо фактам. Ты пишешь очаровательные в своем роде вещи, Эмили. Довольствуйся этим и не трать зря лучшие годы, тоскуя о невозможном или прилагая усилия к тому, чтобы достичь высот, которые для тебя недостижимы.

II

Дин не смотрел на Эмили. Он стоял, опершись о старые солнечные часы, и мрачно смотрел вниз на них с видом человека, который заставляет себя говорить неприятные вещи, поскольку считает это своим долгом.

— Я не буду бумагомарательницей, сочиняющей миленькие историйки! — воскликнула Эмили мятежно. Он взглянул ей в лицо. Она была такой же высокой, как он, даже чуточку выше, хотя он ни за что не согласился бы признать это.

— Ты хороша как есть, и тебе ни к чему быть кем-то еще, — сказал он негромко и проникновенно. — Такой женщины, как ты, Молодой Месяц еще никогда не видел. Своими глазами, своей улыбкой ты способна достичь гораздо большего, чем своим пером.

— Вы говорите совсем как бабушка Нэнси, — сказала Эмили жестоко и презрительно.

Но разве в его словах, обращенных к ней, не было жестокости и презрения? В третьем часу ночи она лежала в постели с широко раскрытыми, полными страдания глазами, и до самого утра была твердо убеждена в том, что ее ожидают два неотвратимых несчастья. Первое заключалось в том, что она никогда не создаст своим пером ничего действительно стоящего. Второе — в том, что ее дружбе с Дином скоро придет конец. Ведь она могла предложить ему только дружбу, а этого ему было мало. Значит, придется причинить ему боль. Но… ох, как сможет она причинить боль Дину, к которому жизнь и так оказалась слишком жестока? Эмили без всяких сомнений сказала решительное «нет» Эндрю Марри и со смехом отказала Перри Миллеру. Но с Дином все было иначе.

В темноте Эмили села в постели и застонала. Ее отчаяние в ту минуту было подлинным и мучительным, хотя тридцать лет спустя, вспоминая об этом, она, возможно, очень удивлялась: и о чем, скажите на милость, она тогда стонала?

— Как я хотела бы, чтобы на свете вообще не было ни влюбленных, ни любви! — воскликнула она с горячностью и при этом искренне верила, что высказывает свое истинное желание.

III

При дневном свете Эмили, как это всегда бывает с людьми, нашла свое положение вовсе не столь трагическим и невыносимым, каким оно представлялось в темноте. Чек на неплохую сумму и приложенное к нему доброжелательное письмо, полное похвал, в значительной степени восстановили ее самоуважение и честолюбие. К тому же, вполне возможно, ей просто показалось, что в словах Дина и во взглядах, которые он бросал на нее, был какой-то тайный смысл. Нет, она не будет дурочкой, воображающей, будто всякий мужчина, будь то юноша или старик, которому приятно беседовать с ней или даже делать ей комплименты в саду, залитом лунным светом, непременно влюблен в нее. Дин по возрасту ей в отцы годится!

Спокойное, без всяких сантиментов прощание Дина с ней перед отъездом еще больше укрепило ее уверенность в том, что бояться нечего, и позволило ей скучать по нему без всяких сомнений в душе. А скучала она по нему ужасно. Дождь над осенними полями был в тот год очень тоскливым, так же как и серые призрачные туманы, медленно наползающие на берег с залива. Эмили обрадовалась, когда наконец выпал снег и все вокруг заискрилось и засверкало белизной. Она была очень занята, подолгу писала и так часто засиживалась за столом допоздна, что тетя Лора начала тревожиться за ее здоровье, а тетя Элизабет один или два раза недовольным тоном упомянула о подорожании минерального масла. Но так как Эмили сама платила за то масло, которое жгла в своей лампе, эти намеки на нее никак не подействовали. Она была решительно настроена заработать столько денег, чтобы суметь возвратить дяде Уоллесу и тете Рут те суммы, которые они потратили на нее за время ее учебы в школе. Тетя Элизабет находила это весьма похвальным намерением. Марри всегда были людьми независимыми. Как часто говаривали члены клана, даже во время всемирного потопа у Марри был отдельный ковчег. Общие ковчеги — это уж никак не для них.

Конечно, по-прежнему из журналов приходило много писем с отказами. Кузен Джимми приносил их домой с почты онемевший от негодования. Но количество принятых рассказов постоянно росло. Каждый новый журнал, в который удавалось пробиться, означал еще один шаг вверх по «альпийской тропе». Эмили понимала, что постепенно овладевает мастерством писателя. Даже «любовные разговоры», которые вызывали столько трудностей в давние дни, теперь получались легко и просто. Не глаза ли Тедди Кента помогли ей овладеть этим искусством? Если бы у Эмили было время размышлять и грустить, она, возможно, чувствовала бы себя очень одинокой. Хотя все же бывали часы, когда на душе становилось тоскливо… Как, например, тогда, когда пришло письмо от Илзи, в котором она рассказывала о веселых монреальских развлечениях, о своих успехах в Школе драматического мастерства и о красивых новых платьях. В долгие сумерки, когда Эмили с содроганием смотрела из окон старого фермерского дома на белые, холодные, пустынные заснеженные поля на холмах и думала о том, какими неприступными и трагичными выглядят стоящие в отдалении Три Принцессы, она теряла веру в свою звезду. Ей хотелось лета, полей с ромашками, морей — туманных под лучами восходящей луны или пурпурных на закате, дружеского общения, Тедди. В такие мгновения она всегда знала, что ей нужен Тедди.

Тедди, казалось, был невероятно далеко. Они по-прежнему исправно писали друг другу, но переписка была уже не та, что прежде. Начиная с осени письма Тедди неожиданно стали немного более сухими и официальными. При этом первом намеке на охлаждение в отношениях письма Эмили тоже стали значительно холоднее.

IV

Зато она переживали и другие часы — часы восторга и внутреннего озарения, которые делали прекрасным прошлое и будущее, часы, когда она ощущала в себе неиссякаемые творческие силы, подобные неугасимому пламени, редкие, великие мгновения, когда она чувствовала себя богоподобной, совершенно счастливой и лишенной любых желаний. А еще всегда рядом был ее собственный мир, мир мечты, куда она могла убежать от однообразия и одиночества, чтобы вкусить необычное, сладкое, безоблачное счастье. Иногда воображение помогало ей ускользнуть назад, в детство и пережить там восхитительные приключения, о которых она постеснялась бы рассказать реальному взрослому миру.

Ей нравилось много бродить в одиночестве, особенно в сумерки или при лунном свете, наедине со звездами и деревьями, лучшими из всех возможных спутников.

— Я не могу спокойно сидеть в четырех стенах, когда за окном лунная ночь. Я должна встать и выйти из дома, — пыталась она объяснить тете Элизабет, не одобрявшей этих поздних прогулок. Тетю Элизабет все еще тяготило сознание того, что мать Эмили убежала из дома. Да и вообще, бродить в темноте — это так странно. Ни одна другая девушка в Блэр-Уотер не бродила в темноте.